Известный писатель-историк Ефим Аронович Бродский, долгое время собиравший материалы о героической подпольной борьбе в немецких концлагерях, в свою работу включил очень важные исторические материалы о музыканте Образцового оркестра Алексее Ивановиче Кириленкове.
«Лагерная музыка, — пишет Ефим Бродский со ссылкой на Рудольфа Кальмара, известного австрийского публициста, — относилась к традициям концентрационного лагеря Дахау. Она являлась элементом той бутафории, которую показывали различным комиссиям, инспекциям и делегациям. Узники с благодарностью принимали эти радости в безрадостности своих будней… И если нам удавалось… с помощью этой музыки вырвать для заживо погребённых за колючей проволокой хоть несколько часов ничем не отягощённого забвения, то даже самый скромный артистический труд был в тех невероятных лагерных условиях подобен подвигу. Всякий раз ему бурно аплодировали тысячи людей… То были самые благодарные и самые искренние аплодисменты, какими когда-либо могли быть награждены музыканты.
С 1943 года среди лагерных музыкантов оказался и молодой блондин Кириленко, по профессии первая труба московской оперы, неунывающий парень со светло-голубыми глазами. Он играл на своём инструменте с виртуозностью подлинного мастера, всегда полный молодого, казалось, ребячьего, задора. <…> Кириленко был в составе фронтового театра командирован в сражающиеся войска, которым вскоре пришлось вести бои в окружении. <…> Вскоре в концлагере стало известно, что Кириленко музыкант, и через несколько недель он был уже одним из самых популярных членов лагерного оркестра… Под бурные аплодисменты доброй половины лагеря он исполнял свои знаменитые соло: „Грустную песенку“ Чайковского, арию из оперы „Садко“ Римского-Корсакова, серенаду Шуберта. <…> Он играл, радуясь тому, что может играть, и, казалось, забывал концлагерь, когда, улыбаясь, поднимал трубу, чтобы в нашем жалком положении очаровывать нас далёкой страной мимолётной мечты.
Так мы жили, так мы боролись, так мы трудились и так радовали друг друга, пока однажды некоторые из заключённых русских не были увезены из лагеря на допрос в Мюнхен. <…> Однажды вечером, это было весной 1944 года, вместе с другими русскими они увели его [Кириленко], чтобы изолировать в особом блоке. <…>
Как-то в субботу один из товарищей решился на смелый шаг, он пошёл к лагерфюреру и попросил разрешить трубачу участвовать хотя бы в одной репетиции, а затем и в воскресном концерте. Лагерфюрер несколько минут думал и разрешил. Кириленко пришёл к нам. <…> Его труба ликовала и так рыдала, он так исполнял свои рулады и переливающиеся каскады, что слушавшие его товарищи буквально кричали от восторга. В заключение Кириленко попросил ещё раз аккомпанировать ему партию из оперы „Садко“, эту скорбную песнь русских просторов. Никогда я не слышал, чтобы он так играл. Затем Кириленко отдал свою трубу, протянул всем нам руку и ушёл к своим товарищам в особый блок. Он уже знал то, что нам стало известно только на следующее утро. <…> Через окна мы видели их, а они видели нас. Ещё сотня шагов, и там находился крематорий. Значит, их вели туда».
Далее Бродский поясняет: «Фамилию известного московского артиста его австрийский друг, естественно, воспринимал на слух, и это повлекло за собой её незначительное искажение. В действительности, здесь имеется в виду Алексей Кириленков, первая труба Государственного джаз-оркестра СССР, руководимого В. Н. Кнушевицким».
